«Ибо закон производит гнев, потому что где нет закона, нет и преступления» (Римл., 4, 15). Павел здесь чрезвычайно близок к мыслям Кришнамурти о недопустимости подчинять живое сегодняшнее движение ума какому бы то ни было старому канону, не взятому внутрь, не рожденному заново сердцем. По Кришнамурти, надо просто смотреть на поток мыслей в своем уме, не пытаясь его прикрасить. Если вы видите реальность зависти так, как видите реальность кобры, вы броситесь от нее бежать, как от кобры, говорил этот мыслитель. Но вот вопрос: с какой внутренней точки зрения дается наш взгляд на течение собственных мыслей как на внешнее? Кому удалось здесь обойтись без канонических образов истины? Я думаю, что очень немногим и почти никому – до конца. Отсюда бесконечные колебания мыслящих героев Достоевского.
… у Мышкина, совершенно не склонного любоваться собой, есть способность различать двойные мысли в зародыше, и от этого постоянная потребность в покаянии. Отсюда чувство вины Мышкина за все, что происходит: не от повышенной виновности в объективном смысле слова, а от совершенной прозрачности своего восприятия вины. Он чувствует свою вину, как принцесса – горошину.
Главный секрет атомной бомбы, писал генерал Гровс, – это то, что атомная бомба существует. И главный секрет любви то, что она есть и есть не только в книгах, и она доступна людям. Раскрывшемуся сердцу найдется, кого любить. И спасут мир, если он спасется, – люди, углублявшие и углублявшие свою младенческую способность любить.
Детское у Достоевского – не столько счастливая, невозвратимая пора в прошлом, сколько что-то мелькающее впереди, когда мы, по выражению Януша Корчака, снова станем маленькими.
Диалог – не только поиск истины, но форма самой истины.
До полуобразованной массы никак не доходит мысль, что человек создан жить среди противоречий, а не ликвидировать их.
Иногда человек потому только и значителен, что продолжает взрослым решать проблемы, озадачившие его в пятнадцать лет. Эйнштейн так объяснял свой выход к новому пониманию пространства и времени.
«Мы знаем, что закон духовен, а я плотян, продан греху… Ибо не понимаю, что делаю… Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю… Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?» (Римл., 7, 14-24).
Ум здесь – синоним внутреннего человека, а плоть – синоним внешнего. У Павла в другом месте есть выражение «умный по плоти», то есть интеллект в его понимании тоже может быть «плотским» (внешним, не духовным).
Как правило, мы различаем: радость – это одно, а страдание – это совсем другое. Но не только Гете, но и Блок в замечательной песне Гаэтана повторяет: радость-страданье. Именно: «радость-страданье» через черточку. Не то, что удовольствие от страдания, а выход на какой-то уровень чувства, когда становишься всецелым и объемлешь мир во всей полноте, одновременная открытость и великим страданиям и великим радостям.
Кришнамурти отвечал, что не надо ничего искать, нельзя ничего вернуть. Чем больше ищешь верховного наслаждения, тем дальше от него уходишь. Гляди без всякой мысли о цели в обычный рассвет, на дерево за окном до того, что красота начнет рождать красоту. Может быть, не ярко, не взрывом, опрокидывающим сознание, но будет. В России это же сказал Достоевский: разве можно видеть дерево и не быть счастливым? Вглядываться в красоту мира, чувствовать рождение красоты в сердце – и как-то передать ее тем, кого любишь… Вот вся человеческая задача.
Любовь углубляет жизнь, и углубление жизни открывает дорогу любви.
Любовь – всегда привязанность, временами – до рабства. Человек, не имеющий привязанностей – это либо мудрец, который, собственно, привязан, но к самой сердцевине бытия, всегда открыт. Но это очень редкий случай. Или это человек, который совершенно не чувствует себя свободным. Он чувствует себя заброшенным. Для него весь мир – тюрьма, и Дания – один из лучших застенков, как выразился Гамлет.
Не только взрослые воспитывают детей, и дети воспитывают взрослых. Развиваясь, мы что-то теряем; дети напоминают нам, что мы потеряли, и помогают восстановить его. С детьми мы чувствуем свой тайный внутренний стержень, на который незаметно нарастают годы, складываясь в единый образ.
Поворот к религии в целом является положительным, но каждый здесь должен найти свой путь в глубину.
Пушкин назвал высшее общество светской чернью.
Сегодняшний мой ответ – очень старый: надо раскрыть забытые источники силы в глубине, в тишине. Надо увеличить дистанцию с рябью событий. И тогда станет яснее – с чем рвать, что создавать.
Сознание своей ограниченности плодотворно.
Человек человеку может стать иконой. Человек в человеке раскрывает образ и подобие Бога, который в нем скрыт обычно, но который может быть увиден глазом любви.
Что же для меня оказалось самым нужным? Опыт неудач. Опыт жизни без всякого внешнего успеха. Опыт жизни без почвы под ногами, без социальной, национальной, церковной опоры. Сейчас вся Россия живет так, как я жил десятки лет: во внешней заброшенности, во внешнем ничтожестве, вися в воздухе… И людям стало интересно читать, как жить без почвы, держась ни на чем. Может быть, эта кучка людей со временем разрастется. И она научится создавать мир так, как Бог его создал – из ничего.
Чтобы быть свободным, надо быть в Целом, быть Целым.
Чудеса нельзя предвидеть, но можно расчистить им почву.
Я вижу выход в паузе созерцания. Мы не можем остановить экономический механизм, который лучше или хуже кормит шесть миллиардов людей. Но мы – как Россия – входим в кризис, мировой кризис, в движение, ведущее в пропасть, и можем сделать только одно (если хотим выжить): преодолеть лихорадочность движения, вносить паузы созерцания в череду наших дел. Постепенно расширяя эти паузы. Постепенно раскрывая перед людьми радость созерцания. Постепенно открывая ее детям – с самого раннего возраста, еще до школы.
Я убежден, что задача каждого человека – создавать или хоть поддерживать расширяющийся круг любви.